Румынская повесть 20-х — 30-х годов - Генриэтта Ивонна Сталь
Впрочем, что ж, Адела права. В румынской литературе есть таланты, и значительные, но нет ни одной книги о душе и для души. А женщины не читают ради талантов, они читают ради себя и о себе.
Адела вообще не большая поклонница литературы, — она любит музыку, любит вышивать, иной раз порисовать, — и уж совсем не понимает поэзии. Ее здравый ум в стихах видит одни преувеличения и натяжки, и она спокойно говорит об этом во всеуслышание, в отличие от большинства женщин. Терпеливо отвечая за сохранность рода человеческого, женщины сделались серьезными и практичными (тот же творческий дух, только в совершенно ином обличье).
Искусство слова оставляет женщин равнодушными, они любят романы, не замечая в них искусства и наслаждаясь как бы самой жизнью. «Анна Каренина» для Аделы не богатство языка и не стройность композиции, а Кити, Долли, Анна, Левин, Вронский, их взаимоотношения, их чувства и мысли.
Как и в былые времена, я посоветовал Аделе почитать Тургенева. Улыбаясь и играя концом своего длинного прозрачного шарфа, она ответила:
— От кого-то я слышала, что Тургенев чтит женщину как святыню. (Ой-ей-ей, я и впрямь мог высказать когда-нибудь сию гениальную мысль.) Но женщине не нужно, чтобы перед ней стояли на коленях и курили фимиам, пусть даже самый благовонный. Мы не святыни!
На последних словах она сделала ударение. Не знаю, относились ли они только к писателю или к его поклоннику тоже? Или только к поклоннику? (Безграничное обожание и впрямь порой вызывает чувство неловкости. На заре нашей любви с Оттилией, когда я был уже без ума, а она еще крайне благоразумна, она говорила, что я только смущаю ее, да и сам выгляжу нелепо, когда превозношу до небес достоинства, которых в ней никогда не было.)
— Хочу вас огорчить, — прибавила Адела с улыбкой. — Тургенева я так и не читала. Все как-то не попадался. Но хотелось бы.
Чтобы потом опять меня огорчить?
Зная слабость женщин к Полю Бурже[11], я заговорил о нем. Мне во что бы то ни стало хотелось подобрать ключ к недоступному для меня внутреннему миру Аделы.
— Этот и впрямь чтил как святыню и не только женщину, но и ее богатого мужа, и мебель ее гостиной. В дамских туалетах он смыслит куда меньше моей портнихи, но зато очень любит их описывать, и описания эти — чудовищны.
Настольная книга ее «Тартарен»[12].
— Когда я раздражена, обеспокоена, если болеет мама, он меня успокаивает. В этой книге нет несчастий, в ней все счастливы. Но люблю я только первую часть. Вторая — фарс, и довольно грубый.
Однако вот сюрприз, больше всего ей по душе, оказывается, школьный учитель Крянгэ?[13] Иными словами, та жизнь и тот язык, что знаком ей с пеленок (барышни ее круга свободно владеют двумя языками: мужицким и французским, и сочное насмешливое словцо им весьма по вкусу).
Крянгэ она читает наизусть целыми страницами, и особенно ей удаются диалоги. Вот, к примеру, возчик спрашивает сестру Евлампию из монастыря Варатик, собирающую пожертвования на монастырские нужды, для чего таскает она за собой корову? А монахиня объясняет, что со Святой горы отцы-отшельники взяли с нее обет пить молоко от одной только коровки, чтоб не стариться. Разговор этот Адела передает мастерски, с блеском настоящей комической актрисы. Слова «со Святой горы отцы-отшельники» она произносит торопливой скороговоркой, делая при этом озабоченное лицо, размашисто крестясь и низко кланяясь, от души благодаря святых схимников, исполненных заботы о молодости монахини из Варатика.
Все проще, чем хотелось бы. Невзирая на нелепый разрыв наших отношений, о котором Адела и думать забыла, она еще с детских времен сохранила расположение и отчасти восхищение своим «наставником». Повзрослев и почувствовав себя женщиной, она любопытствует знать, каков я буду в качестве «поклонника и вздыхателя» и какова ее власть надо мной. Думаю, что относительно нее я не ошибаюсь. Судя по всему, развод не лишил ее уверенности в себе, хотя, возможно, и задел, и я, стало быть, для нее не объект для самоутверждения. Что же касается меня, то я с удовольствием любуюсь ее юной наивной женственностью, и задето во мне любопытство психолога-экспериментатора, получившего в свое распоряжение две души: ее и, разумеется, свою собственную. Правда, любопытство это бог знает куда заводит… (Не лукавь, ты прекрасно знаешь куда!)
Грудь у Аделы трогательно маленькая. Одевается Адела в пепельно-серое, голубоватое, сиреневое. Почему-то все женщины, в которых я когда-либо влюблялся без памяти, одевались в голубовато-сиреневое. За исключением безобразной Венеры с каменными руками и грудью как церковные купола, — эта одевалась в красное и в то, что краснее красного, но в ней не было души, и моя душа была от нее свободна. Может быть, в каждом мужчине заложена некая предрасположенность к определенному женскому темпераменту, а физическая природа и темперамент каждой женщины предопределяет ее любовь к тем или иным цветам?
Сегодня у меня день визитов. Госпожа М. и Адела пришли посмотреть, как я устроился.
Я принимал их в передней комнате: прихожей, кабинете и гостиной одновременно.
После беглого, но как выяснилось, исчерпывающего изучения обстановки Адела подвергла ее жесточайшей критике, перечислив все, чего у меня недостает для маломальского удобства, и в особенности настаивая на перестановке мебели, заключив, что всякая женщина в подобных обстоятельствах… что же касается мужчин, то, увы… и предложила завтра же вместе с Сафтой навести у меня уют. Не успев окончить свою рацею, она вдруг вскочила с места с радостным криком:
— Подумать только, у вас портрет госпожи Аники!
Госпожой Аникой оказался Артур Шопенгауэр[14], привезенный и собственноручно приколотый мной над письменным столом.
Столь непочтительное и легкомысленное сравнение меня покоробило. Но сходство маэстро с госпожой Аникой было столь разительно, а Адела, воодушевленная своим открытием, так прелестно разрумянилась, что я мгновенно и без малейших угрызений совести пожертвовал своим кумиром.
— А! Так это тот самый господин, о котором вы мне рассказывали еще в Ворничень, тот самый, которому мы кажемся лживыми ветреными дурочками, состоящими из одного только бюста и не знающими другого дела, кроме как завлекать мужчин в силки? Теперь я понимаю, почему он так на нас гневался. Не нашлось ни одной, которой захотелось бы поймать в силки его.
Не в силах доказать, что Адела лживая дурочка,
